Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую, начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать, задумаюсь вновь, и, как нанятый, жизнь истолковываю и вновь прихожу к невозможности истолковать. Себя низвести до пылиночки в звездной туманности, конечно, старо, но поддельных величий умней, и нет униженья в осознанной собственной малости — величие жизни печально осознанно в ней. Сережка ольховая, легкая, будто пуховая, но сдунешь ее — все окажется в мире не так, а, видимо, жизнь не такая уж вещь пустяковая, когда в ней ничто не похоже на просто пустяк. Сережка ольховая выше любого пророчества. Тот станет другим, кто тихонько ее разломил. Пусть нам не дано изменить все немедля, как хочется, — когда изменяемся мы, изменяется мир. И мы переходим в какое-то новое качество как вдаль отплываем к неведомой новой земле, и не замечаем, что начали странно покачиваться на новой воде и совсем на другом корабле. Когда возникает беззвездное чувство отчаленности от тех берегов, где рассветы с надеждой встречал, мой милый товарищ, ей-богу, не надо отчаиваться — поверь в неизвестный, пугающе черный причал. Не страшно вблизи то, что часто пугает нас издали. Там тоже глаза, голоса, огоньки сигарет. Немножко обвыкнешь, и скрип этой призрачной пристани расскажет тебе, что единственной пристани нет. Яснеет душа, переменами неозлобимая. Друзей, не понявших и даже предавших, — прости. Прости и пойми, если даже разлюбит любимая, сережкой ольховой с ладони ее отпусти. И пристани новой не верь, если станет прилипчивой. Призванье твое — беспричальная дальняя даль. С шурупов сорвись, если станешь привычно привинченный, и снова отчаль и плыви по другую печаль. Пускай говорят: «Ну когда он и впрямь образумится!» А ты не волнуйся — всех сразу нельзя ублажить. Презренный резон: «Все уляжется, все образуется...» Когда образуется все — то и незачем жить. И необъяснимое — это совсем не бессмыслица. Все переоценки нимало смущать не должны, — ведь жизни цена не понизится и не повысится — она неизменна тому, чему нету цены. С чего это я? Да с того, что одна бестолковая кукушка-болтушка мне долгую жизнь ворожит. С чего это я? Да с того, что сережка ольховая лежит на ладони и, словно живая, дрожит... (Е.Евтушенко)
Последнему из нас, увидевшему осень, достанется совсем не Бог весть что, а вовсе лишь листья палые на подступе зимы. Они и суть по сути дела мы.
А некогда, в одной топорщась купе, всяк по себе шумел, все трепетали вкупе, и был напечалён у каждого из нас прожилками – узор (один и тот же): знак.
Знак древа общего, конечно, не простого, с вершиной – в прорубь вечного простора, с ветвями, – каждая, как говорящий жест, держащая секиру, лиру, жезл
или гнездо, в котором 5 яичек… В прыжках и порхах беличьих и птичьих, извилисто ища в подпочвенной ночи истоки, родники, колодцы и ключи…
То древо царственной могло быть сикоморой, от масел – в ароматах, под которой навечно задремал, едва прилёг, бедняга и гордец, страдалец Гумилёв.
Иль это тёмный дуб, где Михаил, сын Юрий, сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий. Там, на цепи златой, не кот, скорее бард вдруг заднею ногой поскрёб свой бакенбард,
элегию мою насмешливо испортив. Ну что ж, и так её закончить я не против, но прежде попытав свою судьбу, а ну-к? Я б нагадал не дуб, а чёрный бук,
что рыжеват весной, но, матерея летом, он в полдень, словно полночь, фиолетов, а под густой и траурной листвой почти не разглядим бывает гладкий ствол.
В далёком, но моём – средь прерий – Лукоморье сей бук спокойно, как memento mori из уст философа, себя во-всю гласит, и правота его мне прибавляет сил.
Пока стоит – стою. Стоим. Летят листочки, все буквами испещрены до шпента и до точки. А как придёт лесник с бензиновой пилой, взревёт и зачадит, и дерево – долой.
Дмитрий Бобышев
Приложения:
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
Жизнь моя, как летопись, загублена, киноварь не вьется по письму. Я и сам не знаю, почему мне рука вторая не отрублена... Разве мало мною крови пролито, мало перетуплено ножей? А в яру, а за курганом, в поле, до самой ночи поджидать гостей! Эти шеи, узкие и толстые, — как ужаки, потные, как вол, непреклонные, — рукой апостола Савла — за стволом ловил я ствол, Хвать — за горло, а другой — за ножичек (легонький, да кривенький ты мой), И бордовой застит очи тьмой, И тошнит в грудях, томит немножечко. А потом, трясясь от рясных судорог, кожу колупать из-под ногтей, И — опять в ярок, и ждать гостей на дороге, в город из-за хутора. Если всполошит что и запомнится, — задыхающийся соловей: от пронзительного белкой-скромницей детство в гущу юркнуло ветвей. И пришла чернявая, безусая (рукоять и губы набекрень) Муза с совестью (иль совесть с музою?) успокаивать мою мигрень. Шевелит отрубленною кистью, — червяками робкими пятью, — тянется к горячему питью, и, как Ева, прячется за листьями.
Восемь дней от Харрара я вел караван Сквозь Черчерские дикие горы И седых на деревьях стрелял обезьян, Засыпал средь корней сикоморы. На девятую ночь я увидел с горы — Этот миг никогда не забуду — Там внизу, в отдаленной равнине, костры, Точно красные звезды, повсюду. И помчались один за другими они, Точно тучи в сияющей сини, Ночи трижды-святые и странные дни На широкой галлаской равнине. Все, к чему приближался навстречу я тут, Было больше, чем видел я раньше Я смотрел, как огромных верблюдов пасут У широких прудов великанши. Как саженного роста галласы, скача В леопардовых шкурах и львиных, Убегающих страусов рубят сплеча На горячих конях-исполинах. И как поят парным молоком старики Умирающих змей престарелых… И, мыча, от меня убегали быки, Никогда не видавшие белых. Временами я слышал у входа пещер Звуки песен и бой барабанов, И тогда мне казалось, что я Гулливер, Позабытый в стране великанов. И таинственный город, тропический Рим, Шейх-Гуссейн я увидел высокий, Поклонился мечети и пальмам святым, Был допущен пред очи пророка. Жирный негр восседал на персидских коврах В полутемной неубранной зале, Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях, Лишь глаза его дивно сверкали. Я склонился, он мне улыбнулся в ответ, По плечу меня с лаской ударя, Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего государя. Всё расспрашивал он, много ль знают о нем В отдаленной и дикой России… Вплоть до моря он славен своим колдовством, И дела его точно благие. Если мула в лесу ты не можешь найти, Или раб убежал беспокойный, Всё получишь ты вдруг, обещав принести Шейх-Гуссейну подарок пристойный.
Н. Гумилев
Приложения:
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
Я так хочу уехать насовсем, туда, где раньше никогда я не был, где нет забот и никаких проблем, над головою - солнечное небо… Там круглый год тепло без батарей, там с неба льется свет в твое оконце, там нет закрытых круглый год дверей, и без жары комфортно светит солнце. Еды там - сколько хочешь - выбирай, и рацион - смерть на струе в экстазе, наверно лучше будет только Рай, но тут не хватит мне моих фантазий… Никто не учит - неродной язык, и нет границ в пределах континента, нет митингов и разных гнусных лиц , и суетливых лживых аргументов… Всю грязь смывает местная гроза, идущая с утра без приключений, вода в водопроводе - как слеза, без графика и просто отключений… Нет монументов с ликами вождей, нет ни больших плакатов, ни речёвок, заборов нет, предвыборных речей, газет, статей - агиток и простых листовок… Там нет ни боли, ни волнений, ни тревог, там нет ни войн, ни пепла под ногами, там нет воронок, покалеченных дорог, истоптанных чужими сапогами… По графику летает самолет, не нужно мзды на блок- постах «за визу», как жаль - еще не создан уголок - способный потакать моим капризам…
Свет этой звезды угас. Ему настало время уйти. Он оставил свой дом и отправился в другое место. И теперь он совсем один. Нет у него ни друга, ни помощника, ни защитника. Он входит в густую тьму, падает в отвесную бездну и погружается в глубокую тишину. Наступило время дальше идти одному. В бесконечной пустыне, в бескрайнем океане неведомого мира нет у него прибежища, нет товарища, и нет собственной силы. Дует холодный ветер и властно влечет его к иным берегам, где нет друзей, где поле битвы. О, милостивые ангелы и святые угодники Божии! Окружите его своим состраданием и любовью, дайте ему убежище. Отвратите от него ужас перехода в чуждый неведомый мир. Для него настало время уйти... Будьте же теперь ему милостивыми заступниками и помощниками, не оставляйте его, защитите его...
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
«Поздний колокол, звучащий
Над равниною большою,
Прогреми над сердцем спящим,
Над коснеющей душою.
Звуком долгим, похоронным,
Всепрощающе прощальным,
Пронесет над сердцем сонным
Безнадежно беспечальным!
Может быть, оно проснется
И стряхнет с себя забвенье
И быть может, содрогнется
На мгновенье, на мгновенье!..»
А. Кольцов
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
Ольховая серёжка
Уронит ли ветер
в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости —
величие жизни
печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее —
все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
изменить все немедля, как хочется, —
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
как вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться —
поверь в неизвестный,
пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших, — прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твое —
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся —
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Все уляжется, все образуется...»
Когда образуется все —
то и незачем жить.
И необъяснимое —
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны, —
ведь жизни цена
не понизится
и не повысится —
она неизменна тому,
чему нету цены.
С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони
и, словно живая,
дрожит... (Е.Евтушенко)
Не нам судить…
ПОСЛЕДНЕМУ
Последнему из нас, увидевшему осень,
достанется совсем не Бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть по сути дела мы.
А некогда, в одной топорщась купе,
всяк по себе шумел, все трепетали вкупе,
и был напечалён у каждого из нас
прожилками – узор (один и тот же): знак.
Знак древа общего, конечно, не простого,
с вершиной – в прорубь вечного простора,
с ветвями, – каждая, как говорящий жест,
держащая секиру, лиру, жезл
или гнездо, в котором 5 яичек…
В прыжках и порхах беличьих и птичьих,
извилисто ища в подпочвенной ночи
истоки, родники, колодцы и ключи…
То древо царственной могло быть сикоморой,
от масел – в ароматах, под которой
навечно задремал, едва прилёг,
бедняга и гордец, страдалец Гумилёв.
Иль это тёмный дуб, где Михаил, сын Юрий,
сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий.
Там, на цепи златой, не кот, скорее бард
вдруг заднею ногой поскрёб свой бакенбард,
элегию мою насмешливо испортив.
Ну что ж, и так её закончить я не против,
но прежде попытав свою судьбу, а ну-к?
Я б нагадал не дуб, а чёрный бук,
что рыжеват весной, но, матерея летом,
он в полдень, словно полночь, фиолетов,
а под густой и траурной листвой
почти не разглядим бывает гладкий ствол.
В далёком, но моём – средь прерий – Лукоморье
сей бук спокойно, как memento mori
из уст философа, себя во-всю гласит,
и правота его мне прибавляет сил.
Пока стоит – стою. Стоим. Летят листочки,
все буквами испещрены до шпента и до точки.
А как придёт лесник с бензиновой пилой,
взревёт и зачадит, и дерево – долой.
Дмитрий Бобышев
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
Внезапно голос…
Вид обесточенного монитора
невыносим для меня.
Я — торк!
И тут на лице его монотонном,
северозападном — юговосторг.
По сети сияющей паутины...
Посещаю...
Шасть — и в машинный мозг,
мышью в занавешенные притины,
отомкнувши клавишами замок.
Я брожу, пытаю мой путь и тычу
(методом ошибок и проб)
в нечто почти насекомо-птичье:
эйч-ти-ти-пи, двуточье, двудробь.
И заимствует ум
у зауми то, что
было б Крученыху по нутру:
даблъю, даблъю, даблъю.
Дот (точка).
Комбинация букв. Дот — ком?
Нет — ру!
И — в некое не совсем пространство,
где ветер — без воздуха, со слезой,
где чувству душно, уму пристрастно,
а с губ не слижешь ни пыльцу, ни соль.
Но так ярмарочно-балаганны
выставляющиеся здесь напоказ
виртуальные фокусники, хулиганы,
стихоплеты и грешный Аз.
Где хватает за полы товар двуногий
с бубенцами,
цимбалами на пальцах ног:
нагие юноши-единороги
и девы, вывернутые, как цветок.
Это — Индия духа? Африка хлама?
Гербарий чисел, которых нет?
Наступающего Армагеддона реклама
или пародия на тот свет...
А не это ли, часом, и есть он самый,
где от счастья смеется трава, —
Рай?
Или: “Откройся, Сезам”, и —
Ад,
где — гумилевский “Трамвай”?
...Внезапно голос, вне его тела,
запел не о смерти, но о той,
что чайкой в сердце ему влетела
и, тоскуя, мучила красотой.
Незадолго перед концом и
как бы чуя, что всё — тщета,
эту рыцарскую канцону
на валик с воском он начитал.
Артикулировал, даже выл и:
“Мне душу вырвали” — он горевал.
Между Ржевкой и Пороховыми
вырыт ров и накопан вал..
Да что они могут, эти власти,
против него, стрелявшего львов, —
изгнать? казнить?
Конечно, несчастье...
Но неодолима его любовь.
И да возносится ей осанна!
И пускай оперенно летит строка
по другую сторону
смерти и океана
и, вот оказывается, — через века.(ДМИТРИЙ БОБЫШЕВ )
"Слушай всех, прислушивайся к немногим, решай сам".©
Детство
Я ребенком любил большие,
Медом пахнущие луга,
Перелески, травы сухие
И меж трав бычачьи рога.
Каждый пыльный куст придорожный
Мне кричал: "Я шучу с тобой,
Обойди меня осторожно
И узнаешь, кто я такой!"
Только дикий ветер осенний,
Прошумев, прекращал игру,-
Сердце билось еще блаженней,
И я верил, что я умру
Не один,- с моими друзьями
С мать-и-мачехой, с лопухом,
И за дальними небесами
огадаюсь вдруг обо всем.
Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.
Николай Гумилев
Владимир Нарбут — Совесть
Жизнь моя, как летопись, загублена,
киноварь не вьется по письму.
Я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена...
Разве мало мною крови пролито,
мало перетуплено ножей?
А в яру, а за курганом, в поле,
до самой ночи поджидать гостей!
Эти шеи, узкие и толстые, —
как ужаки, потные, как вол,
непреклонные, — рукой апостола
Савла — за стволом ловил я ствол,
Хвать — за горло, а другой — за ножичек
(легонький, да кривенький ты мой),
И бордовой застит очи тьмой,
И тошнит в грудях, томит немножечко.
А потом, трясясь от рясных судорог,
кожу колупать из-под ногтей,
И — опять в ярок, и ждать гостей
на дороге, в город из-за хутора.
Если всполошит что и запомнится, —
задыхающийся соловей:
от пронзительного белкой-скромницей
детство в гущу юркнуло ветвей.
И пришла чернявая, безусая
(рукоять и губы набекрень)
Муза с совестью (иль совесть с музою?)
успокаивать мою мигрень.
Шевелит отрубленною кистью, —
червяками робкими пятью, —
тянется к горячему питью,
и, как Ева, прячется за листьями.
БОРИС РЫЖИЙ «Я В ДЕТСТВЕ ДУМАЛ: ВЫРАСТУ БОЛЬШИМ...»
Я в детстве думал: вырасту большим -
и страх и боль развеются как дым.
И я увижу важные причины,
когда он станет тоньше паутины.
Я в детстве думал: вырастет со мной
и поумнеет мир мой дорогой.
И ангелы, рассевшись полукругом,
поговорят со мною и друг с другом.
Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
Там нищий пьёт осеннее вино,
что отливает безобразным блеском. ..
.А говорить мне не о чем и не с кем.
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
БОРИС РЫЖИЙ «В РОССИИ РАССТАЮТСЯ НАВСЕГДА...»
В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув "прощай".
Рукой своей касаюсь невзначай её руки.
Длинною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский бог?
"Конечно, я приеду". Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
"Душа моя,приеду". Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть
- мы насовсем прощаемся.
"Дай капельку сотру".
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.
В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда в холодный стих. ..
И поезда уходят под откос, ...
И самолёты, долетев до звёзд, сгорают в них....
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
Цари и поэты.
Галла
Восемь дней от Харрара я вел караван Сквозь Черчерские дикие горы И седых на деревьях стрелял обезьян, Засыпал средь корней сикоморы. На девятую ночь я увидел с горы — Этот миг никогда не забуду — Там внизу, в отдаленной равнине, костры, Точно красные звезды, повсюду. И помчались один за другими они, Точно тучи в сияющей сини, Ночи трижды-святые и странные дни На широкой галлаской равнине. Все, к чему приближался навстречу я тут, Было больше, чем видел я раньше Я смотрел, как огромных верблюдов пасут У широких прудов великанши. Как саженного роста галласы, скача В леопардовых шкурах и львиных, Убегающих страусов рубят сплеча На горячих конях-исполинах. И как поят парным молоком старики Умирающих змей престарелых… И, мыча, от меня убегали быки, Никогда не видавшие белых. Временами я слышал у входа пещер Звуки песен и бой барабанов, И тогда мне казалось, что я Гулливер, Позабытый в стране великанов. И таинственный город, тропический Рим, Шейх-Гуссейн я увидел высокий, Поклонился мечети и пальмам святым, Был допущен пред очи пророка. Жирный негр восседал на персидских коврах В полутемной неубранной зале, Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях, Лишь глаза его дивно сверкали. Я склонился, он мне улыбнулся в ответ, По плечу меня с лаской ударя, Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего государя. Всё расспрашивал он, много ль знают о нем В отдаленной и дикой России… Вплоть до моря он славен своим колдовством, И дела его точно благие. Если мула в лесу ты не можешь найти, Или раб убежал беспокойный, Всё получишь ты вдруг, обещав принести Шейх-Гуссейну подарок пристойный.
Н. Гумилев
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).
Свет этой звезды угас. Ему настало время уйти. Он оставил свой дом и отправился в другое место. И теперь он совсем один. Нет у него ни друга, ни помощника, ни защитника. Он входит в густую тьму, падает в отвесную бездну и погружается в глубокую тишину. Наступило время дальше идти одному. В бесконечной пустыне, в бескрайнем океане неведомого мира нет у него прибежища, нет товарища, и нет собственной силы. Дует холодный ветер и властно влечет его к иным берегам, где нет друзей, где поле битвы. О, милостивые ангелы и святые угодники Божии! Окружите его своим состраданием и любовью, дайте ему убежище. Отвратите от него ужас перехода в чуждый неведомый мир. Для него настало время уйти... Будьте же теперь ему милостивыми заступниками и помощниками, не оставляйте его, защитите его...
Мир мог быть воспринят как потрясающий, а я воспользовалась им для заурядного потребления. (Вислава Шимборская).