Прошло 20 лет..., а, что было тогда...

Над программой работали, среди прочих, будущие министры финансов России Михаил Задорнов и Борис Федоров, будущий министр экономики Евгений Ясин, будущий первый замминистра финансов Андрей Вавилов, будущий зампред правления Центробанка Сергей Алексашенко.

Программа называлась "500 дней" потому, что именно этот срок отводился на "переход к рынку". Центральных идей было две: "мелкая приватизация" (крупные предприятия планировалось акционировать) и жесткая финансовая политика (ограничение роста денежной массы, ограничение кредитования неэффективных производств). За первые сто дней планировалось частично приватизировать жилье и малые предприятия (магазины, кафе и тому подобное), а также создать Резервную систему (конгломерат центробанков союзных республик). Оборонный бюджет предполагалось урезать на 20 процентов (в дальнейшем - на 60), помощь другим странам - на 75. За следующие 150 дней планировалось отпустить цены, причем как для предприятий, закупающих сырье и оборудование для производства, так и потребительские. Разработчики программы честно предупреждали, что цены на некоторые товары могут подскочить до небес (зато они, по крайней мере, появятся на прилавках, ведь теперь их можно будет продать с прибылью), а некоторые отрасли промышленности могут просто встать. Дальше рынок предполагалось стабилизировать, сочетая приватизацию с жесткой финансовой и антимонопольной политикой.

Разработчики "500 дней" были, кажется, первыми, на кого советские консерваторы обрушили все те обвинения, которыми они в дальнейшем осыпали всех реформаторов-рыночников: "развал сельского хозяйства", "развал оборонки", "развал крупной промышленности" и так далее, и тому подобное. Кроме того, весь 90-й год прошел под знаком "борьбы программ": поддержанных Горбачевым и Ельциным "500 дней" и поддержанной советским премьером Николаем Рыжковым программой Леонида Абалкина.

Экономическая программа "500 дней" во многом "рифмуется" с горбачевской политической программой превращения СССР в конфедеративный Союз суверенных государств. Жизнь опережала мысль экономистов: пока они разрабатывали программу, союзные республики одна за другой объявляли о суверенитете, то есть верховенстве местных законов над союзными. В такой ситуации одобрения Верховного совета СССР для начала экономической реформы было недостаточно.

В сентябре 1990 года "500 дней" были "в основном" одобрены Верховным советом РСФСР, причем Ельцин, понимая, что экономика остальных республик чуть менее, чем полностью зависит от российской, заявил, что если на союзном уровне программу "прокатят", то Россия начнет ее реализацию самостоятельно, - мол, вам же хуже будет. Однако дальше деклараций дело так и не пошло.

Первым из 500 дней в программе Шаталина-Явлинского было первоначально намечено 1 октября 1990 года. Программа предусматривала, что к 400-му дню будет приватизировано до 40 процентов советской промышленности, до 50 процентов строительства, более 60 процентов предприятий торговли, общественного питания и бытового обслуживания. Предполагаемый 400-й день - это примерно то самое время, когда готовились и подписывались Беловежские соглашения...

В 1988 году, на той же XIX партконференции, где состоялся разрыв Ельцина с Политбюро, Абалкин, выступив с резкой критикой экономической политики "ускорения", поссорился с Горбачевым, но привлек внимание председателя Совета министров СССР Николая Рыжкова. 1 июля 1989 года Абалкин стал заместителем Рыжкова и возглавил комиссию по подготовке экономической реформы. В нее входили и некоторые экономисты, впоследствии разрабатывавшие вместе со Станиславом Шаталиным и Григорием Явлинским программу "500 дней".

Программа Абалкина подразумевала гораздо более медленный переход к рынку. Первичные средства для стабилизации экономики предполагалось получить за счет директивного повышения цен, а потом тратить бюджетные средства на социальные программы, которые должны были "смягчить" для населения негативный эффект этой первичной меры. По мнению "радикала" (по тогдашним меркам) Евгения Ясина, единственное принципиальное различие между "500 днями" и программой Абалкина было во времени: группа Шаталина-Явлинского предполагала "перейти к рынку" в четко оговоренные сжатые сроки, а Рыжков и Абалкин - по принципу "как пойдет".

Вокруг программы Абалкина сплотились многие консерваторы, видевшие в ней компромисс между "рынком", которым все прямо-таки бредили в конце 80-х, и привычным и (теоретически) управляемым "планом". В экономической сфере противостояние консерваторов и реформаторов проявилось в "войне программ" 1990 года. Горбачев даже предпринял отчаянную попытку "поженить" программу Абалкина и "500 дней". Работа по объединению "всего лучшего" из обеих программ была поручена Абелу Аганбегяну.

Вероятно, именно баталии вокруг программ экономических реформ довели премьера Николая Рыжкова до инфаркта в декабре 1990 года. После этого Горбачев отправил его в отставку. Ему на смену пришел Валентин Павлов, приступивший к воплощению некоторых пунктов абалкинской программы (в частности, значительно повысил цены весной 1991 года). Но в конечном итоге комплексную программу Абалкина постигла та же судьба, что и "500 дней": она оказалась запоздалой и никому не нужной.

Симон Кордонский, пришедший в социоэкономику из естественных наук, в 80-е годы работал в Новосибирском государственном университете. Там он и начал разрабатывать научную концепцию, позднее получившую название "теория административного рынка". В 1987 году, когда разные полуподпольные группы теоретиков экономических реформ встретились, выяснилось, что к сходным идеям независимо от Кордонского пришел математик Виталий Найшуль, работающий в Госплане.

Суть теории в том, что никакой плановой экономики в СССР на самом деле не было, а был очень своеобразный рынок: ресурсы в административной системе не просто распределялись, а, так сказать, выторговывались, причем не только между равноправными агентами (например, двумя предприятиями, одно из которых получает от другого нужные ему для производства материалы), но и между разными уровнями (например, между предприятием и Госпланом, от которого оно получает разнарядку). Найшуль, изучив работу Госплана изнутри, еще в конце 70-х пришел к выводу, что плановая (или, следуя его собственным идеям) псевдоплановая экономика обречена: учреждение слишком часто пересчитывало свои планы и явно захлебывалось в планировании.

Именно Виталий Найшуль придумал ваучерную приватизацию, причем еще в 1981 году (идея изложена в его самиздатовской книге "Другая жизнь", подписанной псевдонимом). Как он впоследствии объяснял, в основе идеи была чистая логика: плановая экономика с директивным регулированием цен не работает, - следовательно, нужны свободные цены, - следовательно, нужна частная собственность, причем массовая; теоретически все, что есть в СССР, принадлежит всему народу и управляется государством, - следовательно, надо на практике сделать каждого гражданина собственником конкретной части "общенародной собственности". Правда, когда правительство Гайдара и Чубайса решило реализовать идею ваучерной приватизации, Найшуль был против, потому что идеи его реализовывались со слишком большими "правками", не в найшулевском "чисто либеральном" духе, а в гайдаровском "право-социалистическом".

Что касается Симона Кордонского, он в конце концов пришел к убеждению, что административный рынок и соответствующая ему сословная структура общества в России разрушить в принципе невозможно, поэтому модернизироваться путем каких бы то ни было перестроек не стоит даже пытаться. С тех пор Кордонский старательно изыскивает "точки роста" в вековой институциональной системе России.

Большевики с момента своего прихода к власти в 1917 году были убеждены, что будет мировая революция, и одним из ее ключевых моментов будет ликвидация капитализма, ликвидация рыночного механизма, который предполагает свободные связи между различными товаропроизводителями. Большевики с самого начала были борцами против рыночной экономики.

В России было тогда 80 с лишним процентов крестьян. Они сначала обрадовались, что им вроде как отдали землю, но вскоре выяснилось, что ничего им на самом деле не отдали, к тому же появились продотряды и прочие насильственные методы управления хозяйством, которые в значительной степени были заимствованы из военной экономики Германии. А в 1929-1930 годах, после перерыва на НЭП, началась индустриализация, и для нее был создан аппарат административно-распределительной плановой системы. Это и считалось канонической формой организации социалистического хозяйства. Все страны, которые попадали в социалистический лагерь или получали займы от Советского Союза, перестраивали свою экономику в соответствии с этими образцами. Это Госплан, Госснаб, министерства – все обязательно по нарядам, по плановым балансам, распределениям и так далее. Рынок допускался только в виде колхозного рынка. Еще был теневой рынок, который невозможно было контролировать, в том числе между государством и предприятиями, но это была беда, и Госснаб боролся за снабженческую дисциплину, чтобы ничего мимо его носа не проскакивало.

В Госплане или в Госснабе выстраивается баланс: вот ресурсы, вот приход; распределяется то, что имеется; то, чего не хватает, докупают; если остается излишек – экспортируют, если находят кому продать. Вот такая система. И дальше не важны деньги, важно то, что ты получил наряд. И это твои, так сказать, обязательства и одновременно твоя надежда. Насчет трудовых ресурсов изначально предполагалось, что у нас при социализме будут трудовые армии, которые можно будет посылать куда надо, как сталь или уголь. Потом все это реализовалось в ГУЛАГе отчасти, а другая часть – в номенклатуре. Вот номенклатура – это люди, которых тоже можно было посылать куда угодно, они подчинялись за то, что им давали посытнее пайку натурой, икрой. Но остальным нужно было платить зарплату, они ходили в магазин.

Мечта человечества не осуществилась. Стало ясно, что этот механизм неконкурентоспособен против рынка. Сама по себе идея о том, что рынок себя изжил, оказалась неправильной. Потому что страны с гораздо более высоким уровнем развития, с более сильной техникой и так далее жили в условиях рыночной экономики. Более того, после войны именно рыночные начала получили большое распространение. Стало ясно, что конкуренция, свобода выбора поставщика и потребителя, возможности обращения к финансовым институтам – это и было настоящей жизнью, которая давала огромный простор для развития производства, для повышения уровня жизни и прочее. Мы все больше и больше отставали. Когда мы на фоне большого благополучия оказались перед необходимостью импортировать хлеб, после того как Россия была крупнейшим экспортером зерна в свое время, должна была возникнуть какая-то мысль, что что-то в консерватории надо подправить.

Я пришел в экономику молодым человеком с твердой верой в то, что я доживу до победы коммунизма. И через некоторое время я понял, что утопия не состоялась. Я это понял в конце 60-х-начале 70-х годов. Принципиальный вопрос заключался только в том, когда произойдут события, которые позволят России опять вернуться на рельсы рыночной экономики.

Плановая экономика – это прежде всего иерархическая социальная организация, пирамида, отношения господства и подчинения, и это та модель, которая была у ранних государств с орошаемым земледелием: Вавилон, Египет, Китай. Аграрная экономика нуждается в том, чтобы было сравнительно небольшое число владельцев земли и дешевый труд.

Капитализм – это другая схема взаимодействия. Это равноправные агенты: покупатели и продавцы. Ключевое звено – сделка. Основная конфигурация – не пирамида, а сеть. С развитием промышленности торговля начинает играть все большую роль, а опирается она на рынок, поэтому нельзя рынок просто закрыть и начать все сначала. Когда это сделали, на примере одной, отдельно взятой страны, пришли к выводу, что эта идея не годится.

И тогда встал вопрос: а как вернуть? Ведь вся система работает, огромные сильные группы интересов живут в этой системе и будут сопротивляться, потому что ликвидация плановой системы означает и изменение политического режима, и всего остального.

Исподволь мы знали, что все ухудшается и ухудшается, снижаются объемы и номенклатура продукции, которая предлагается людям, все труднее двигается технический прогресс – кризис назревает. Наконец, когда упали цены на нефть и Горбачев взялся за перестройку, мы подошли к тому моменту, когда надо было выбирать новую модель, точно как сейчас: новая модель экономического роста.

В 1973 году страны ОПЕК, которые установили контроль над нефтяным рынком, подняли цены на нефть в четыре раза: с трех до двенадцати долларов за баррель. Потом эти цены только росли. В 1983 году был достигнут пик. Советский Союз был крупнейшей нефтедобывающей державой. Тогда активно осваивались недавно открытые месторождения в Западной Сибири, такие как Самотлор. Нефть продавали в неумеренных количествах - сколько надо, столько и продавали. На занятые на Западе деньги построили нефтепроводы, газопроводы и все такое. И все казалось более или менее нормально. Мысль о том, чтобы создавать резервные фонды или что-то такое, не возникала. Считалось, что цены на нефть поднялись навсегда.

А в 1986 году они стали падать, причем довольно круто. И вдруг оказалось, что в союзном бюджете образовалась колоссальная дыра - дефицит бюджета в 1987 году достигал 20 процентов. Сначала Горбачев получал на Западе кредиты, потом ему перестали их давать. Даже за демократизацию, даже за Германию. Возвращать-то их нечем. А надо ведь завозить 40 миллионов тонн зерна - это весь продовольственный фонд. Свое сельское хозяйство не дает продовольствия в достаточном количество. Кроме того, оно дает такое низкокачественное зерно, что оно годится разве что на фураж.

На нефтяные деньги мы покупали все что угодно. Сапожки какие-то, пальто... Кроме того, мы строили Красноярскую РЛС, сбивали корейский "боинг" и так далее и тому подобное. Но потом вдруг все повалилось, потому что упала цена на нефть и не стало в бюджете денег, чтобы закупать все необходимое за рубежом.

Повышение цен на нефть ее до некоторой степени продлило существование советской экономики, а потом надо было что-то решать. Советский Союз держался на угрозе насилия. Весь социалистический лагерь держался на угрозе насилия, на великой советской армии, которая могла вторгнуться то в Венгрию, то в Чехословакию. Потом стало ясно, что Горбачев – не тот человек, который решится применять насилие. А раз так – можно хоть дернуть за демократизацию, за все хорошее – ну и побежали все из социалистического лагеря.

Я работал в Академии наук, я давно знал академика Абалкина. Это был прогрессивный экономист, очень, я бы сказал, свободолюбивый, противостоявший наскокам партийной реакции. Его назначили тогда директором Института экономики, мы общались сначала в специальной рабочей группе при Академии наук, которая содействовала комиссии по реформе. Я входил тоже в эту комиссию, готовил документы. После I Съезда народных депутатов, когда была демократическая эйфория, было решено академика Абалкина как представителя прогрессивной ученой общественности ввести в правительство. Он пригласил на работу туда меня, Явлинского, других людей, которые не имели прямого отношения к номенклатуре.

У Абалкина было твердое убеждение, что он должен подбирать людей, которые могут ему помочь что-то сделать. Подбирали по доказанным способностям, а не по положению и не по преданности идее.

Гайдар был из очень известной семьи, это не надо сбрасывать со счетов. И в партийных органах тогда была определенная прослойка, вытащенная Горбачевым, которая была настроена прогрессивно и была уверена, что именно через партию, через возобладание в ней реформистских настроений нужно будет проводить все реформы, чтобы не допускать никаких слишком резких движений. Одним из таких людей был Александр Николаевич Яковлев. Когда развивалась перестройка, когда близкие друзья Гайдара, в частности Станислав Шаталин, предложили его кандидатуру на пост директора Института экономической политики. Хотя ему было тогда всего тридцать с небольшим.

19 августа 1991 года Егор Тимурович послал письмо Ельцину: "Мы вас поддерживаем, мы готовы на вас работать. У вас в аппарате нет грамотных экономистов, я вам их приведу". В аппарате Ельцина был, например, Алексей Леонардович Головков, который знал Гайдара и верил в него. Он потом был главой аппарата правительства Гайдара. И он первый сказал Бурбулису что-то вроде: "Это тот человек, который нам нужен, он лучше, чем Явлинский". Бурбулис был второе лицо, он доложил, и их познакомили. Вот так Гайдар получил в конце концов поручение возглавить правительство.

...Гайдар, во-первых, принадлежал к очень прогрессивной, демократической части советской элиты. Во-вторых, он был очень образованным человеком: учился в MIT, много читал, владел языками. Он был просто очень талантливым. И он был готов к тому, чтобы проводить реформы.

Ясно было, что мы ничего не можем добиться ни в политической области, ни в какой другой, до тех пор пока мы не перешли обратно на рыночные рельсы. Даже социально-экономической базы нового демократического государства у нас не было, потому что не было предпринимательского класса, не было независимых денег. Все было только государственное. И времени на то, чтобы это сделать, было мало: сегодня Горбачев сочувствует реформаторам, а потом придет вместо него какой-нибудь дурак – и все. И все это – уже в обстановке жесточайшего кризиса. Ни на что не было денег. Даже те товары, которые были закуплены – зерно и так далее – стояли на рейде в портах, и невозможно было их выкупить. А люди живут, они же думают, что все в порядке. Некая тень того, что могло произойти, - это были табачные бунты в 1990-1991 году, когда не было табака, и курильщики сходили с ума и устраивали демонстрации.

Ельцина избрали на пост президента всенародным голосованием, в отличие от Горбачева, которого избрал президентом СССР Верховный совет. Это поставило вопрос: кто кого? Но самое главное, что вокруг Горбачева еще была старая команда. Там были не только Яковлев и Шеварднадзе, там были Крючков, Павлов и другие.

Первая рыночная программа была подготовлена в марте 1990 года. До этого мы с Явлинским по поручению Абалкина и под его контролем в рамках комиссии подготовили концепцию перехода к рыночной экономике. Но нам сказали: "Это потом", – и мы буянили. В конце концов получилось так, что попытка отката не состоялась, а Абалкину и Маслюкову, тогдашний председатель Госплана, поручили подготовить программу перехода к рыночной экономике.

Надо сказать, что в наших бумагах нигде не упоминался социализм. Про рыночную экономику – было. И основные идеи были изложены без всякого вашингтонского консенсуса, о чем я вообще не имел никакого представления в силу того, что получил только марксистско-ленинское образование. И Григорий Алексеевич примерно в том же положении находился. Мы писали, исходя из того, что, как мы понимали, действительно надо делать. Оглядывались мы разве на опыт Польши, где с января 1991 года проводилась шоковую терапию. Мы мобилизовали все, что знали, и подготовили программу, которая предполагала либерализацию цен, жесткую финансовую политику и прочие вещи, которые потом можно было прочитать в программе "500 дней".

Ее забраковали. Добился своего Рыжков вместе с Павловым: они отказались от либерализации цен, вместо этого объявили о том, что будет повышение цен на продовольствие – в два раза, на хлеб – в три раза. Традиционное административное повышение цен. Это уже вызвало большое напряжение, из магазинов стали скупать все товары, в это время Ельцин с трибуны Съезда народных депутатов РСФСР объявил: не пойдем мы этим путем, никаких повышений цен, все сделаем так, как я знаю. Ничего он не знал, конечно, полная тьма была у него в голове, но потом, когда это утряслось, он взял на работу Явлинского.

В июле 1990 года в городе Шопрон (это запад Венгрии) состоялся семинар по проекту, который делался в Институте системного анализа. Тогда в этом институте работал Петр Авен, и он пригласил на этот семинар много иностранных специалистов, в том числе известных, таких как Нордхаус (соавтор знаменитого учебника по экономике), Руди Дорнбуш, нынешний министр финансов Польши Яцек Ростовский и так далее. Это для нас был совершенно, как говорится, другой мир, потому что у нас там никаких связей не было. Приехали они, приехали знакомцы Авена - все будущее российское правительство: Чубайс, Шохин, Нечаев и так далее. Я был там в качестве представителя комиссии по экономической реформе Совета министров СССР. Там обозначились основные черты той программы, которая потом вылилась в "500 дней". Все то же самое было написано в мартовской программе, которую отменили. Тогда без специальных согласований образовался консенсус относительно того, что нужно делать, на какие решительные шаги нужно пойти, чтобы положить начало рыночной экономике и чтобы создать условия для последующих необратимых перемен.

Но в начале осени, перед обсуждением "500 дней" на Верховном совете, я подозреваю, состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС, на котором те люди, которые потом вошли в состав ГКЧП, предупредили Михаила Сергеевича, что они не допустят реализации этой программы. В это время Рыжков болел, он не участвовал. Но остальные Горбачеву сказали, что он может поплатиться постом, потому что они не стерпят... Я там не был, и никаких публикаций, следов этого я не видел, но отношение Горбачева к этой программе радикально переменилось после этого. И тогда выдвинули программу Рыжкова и Абалкина, которую писали параллельно с нами.

По нынешним понятиям, принципиальных различий между программами не было. Это была борьба разных политических сил. Наши "оппоненты" предлагали делать то же самое, что и мы, но растягивая, не отпуская вожжи, чтобы все было тихо, спокойно, такой градуализм. Как будто бы кто-то мог управлять уже теми событиями, которые происходили в стране.

Горбачев тогда решил сделать программу, которая сложится из этих двух. Последний вариант делался под руководством Абела Аганбегяна.

Это было столкновение персональное и столкновение старой, советской системы с новой, демократической. Насколько она была демократической – это вопрос второй. Сейчас я понимаю, что Горбачев был больший демократ, чем Ельцин.

Эти реформы мне представлялись самым важным, что нужно сделать. У меня было такое ощущение, что если при моей жизни это все произойдет, и мы перейдем к рыночной экономике, я спокойно могу отдыхать. Я понимал, конечно, что сразу все гладко не получится, будут проблемы, но важен был сам по себе факт, что никого не будут сажать за нарушение плана или снабженческой дисциплины, что вся эта система, на которой держалось планирование, администрирование, распределение, разрушится, и появится рынок. И он появился.

В каком-то смысле он правомерен, потому что заводы работали, а потом перестали работать.

У Шумпетера, а это ярчайший экономист XX века, есть понятие "созидательное разрушение". Шумпетер еще в 1942 году в книге "Капитализм, социализм и демократия" писал, как ни странно, об инновационной экономике. В основе ее – эта идея созидательного разрушения. Это другая теория конкуренции. Она заключается в том, что там вопрос не только и не столько в том, как изменится цена, как она будет в результате конкуренции связана с издержками, как она будет вызывать соответствующие стимулы и так далее, а в том, что по-серьезному экономика перестраивается тогда, когда она находится под большим стрессом. Когда над компанией нависает угроза банкротства, она начинает искать инновации, которые дают рост производительности в десятки раз. Это другой масштаб явлений. И вот сейчас я понимаю, что традиционная теория конкуренции, которая изложена в учебниках по экономической теории, передает что-то, но самое главное – у Шумпетера. И тогда у него возникли идеи, которые сейчас Дуглас Норт и другие нобелевские лауреаты используют для того, чтобы объяснить, какая экономика сейчас только возникает.

Вот у нас происходило, Шумпетеру, созидательное разрушение. Разрушались предприятия оборонного комплекса, которые были больше не нужны, потому что холодная война кончилась, горячей войны в будущем никто не ожидал. Тратить в тех условиях деньги на то, чтобы продолжать производить все это оружие, которым мы в кредит снабжали развивающиеся страны, было бессмысленно. С другой стороны, все, что производила гражданская продукция и советская промышленность, никто не покупал. Теперь открыли поток импортных товаров. И взрывающиеся телевизоры никому были не нужны.

Были переборы, безусловно. Если бы не было такого падения платежеспособного спроса, кто-то выжил бы, скорее бы приспособился, но когда такого рода пертурбации происходят в экономике, ну кто же там будет считать эти, я бы сказал, мелочи.

Доход из государственного бюджета. Из того бюджета, для которого деньги просто печатались, потому что доходы от нефти не поступали. Из бюджета с гигантским дефицитом. Платить было нечем. Взаймы никто не давал.

Представьте себе, что мы делаем все это постепенно, как предлагал Абалкин (пусть земля ему будет пухом). Мы продолжаем печатать деньги, для того чтобы и дальше работала вот такая оборонная промышленность. Мы еще должны печатать деньги, потому что миллионы людей людей работают в сельском хозяйстве, надо дотировать, потому что иначе они назавтра останутся без работы, и мы не знаем, откуда хлеб брать.

Ну хорошо, а за счет чего? Мы же должны начать работу рынка, мы должны его запустить. Самый главный инструмент рынка – это деньги. Если кто-то хочет получить рубль за продукцию, которую он сделал, это должен быть рубль, который ценится. Его можно было получить только в том случае, если вы создали равновесие спроса и предложения. Денег в обороте не могло быть слишком много. И это было самое главное. Если появилось равновесие в экономике, если спрос сошелся с предложением, если у вас появился рубль, который все хотят получить, – все, завтра вы получите опять оборонную промышленность, сельское хозяйство, все будет расти. Но этого при советской власти не делали. И не умели. Всегда делали так, что деньги ничего не стоили, лишь бы были материальные ценности, которые предусматривались планом. Не было равновесия. Как-то надо было к этому прийти.

Это очень простые вещи. Но это очень больно, это очень трудно. Но это надо было сделать. Сейчас говорят: Чубайс не то делал, это какой-то недоумок, надо было найти каких-то более ученых людей, опытных практиков и так далее. Не было их! Никто не мог решиться. Это же ответственность. Вот Чубайс взял на себя ответственность. И он все это сделал.

Сейчас, при всех претензиях, рыночный механизм работает. Все хотят заработать денег, тогда – кому были нужны деньги? Все начало крутиться гораздо медленнее, чем можно было, но это рыночная экономика. То, что нужно было сделать в первую очередь, – было сделано.    

В 1991 году мы перестали ходить к соседям за спичками, за солью. У каждого все было посчитано, и неудобно было просить, как раньше. В гости ходить тоже перестали. А если и ходили, то со всем своим - каждый приносил то, чего у него было в доме больше. Помню, как собрались мы в гостях у моего друга, все принесенные продукты уже съели. И тогда хозяин дома, скрепя сердце, открыл морозилку - она была битком набита замороженным мясом. Мясо было завернуто в полиэтиленовые пакетики и на каждом из них была прикреплена бумажка с датой. Видимо, мать его где-то доставала. Мясо он нам достал - не знаю, досталось, наверное, ему от матери потом за это...

Талоны выдавали на всех одинаковые, независимо от того, был ты пенсионер, взрослый или малый ребенок, поэтому семьям с детьми было выгодно. Особенно если дети, как моя дочь, мало ели. Тогда образовывались лишние талоны, которые можно было менять - прямо около магазинов.

В 1991 году появился первый "фальшак" (поддельные талоны). Стоили они, конечно, приличных денег. Еще те, у кого были деньги, могли покупать в коммерческих магазинах или на рынках. В коммерческих магазинах была роскошь: фирменная футболка, например, стоила 300 рублей (при моей месячной зарплате в 80), ликер "Амаретто" - 200 рублей.

Лучше, если ты уходил с работы пораньше - тогда было легче что-то купить, чем после рабочего дня в 7-8 часов вечера.

Больше всего боялись остаться без соли, сахара, мыла и хлеба. Именно их хватали в первую очередь, этим запасались - как во время войны. Частым явлением спустя 2-3 года были кладовки, набитые стиральным порошком. Просто брали все подряд, что было - независимо от того, нужно это было или нет.

Быстрее всего в магазинах заканчивался хлеб - его нужно было "ловить", поскольку его привозили в ограниченных количествах. С сахаром то же самое было. Кто варенье варил, водку на сахар менял обычно - это считался справедливый обмен. При этом булка в магазинах всегда оставалась, а хлеб мгновенное разбирали. Потом появился спирт "Рояль". Как-то раз мы за две бутылки "Рояля" от Крыма до Ленинграда доехали.

Ощущения, что голодали - не было, хотя мы ничего не покупали на рынке. Кроме того, жили весело - это точно.

Одежды в 1991 не было вообще. А потом начали потихоньку продавать то, что шили наши кустари - и это начало появляться в магазинах. Моя первая покупка - туфли "самопошив" за 70 рублей - почти вся моя зарплата. А в 1992-1993 уже начал появляться секонд-хэнд, свезенный со всей Европы.

К концу 1991 года не было ничего - в том числе и работы. И наша компания тогда стала делать значки - начали потихоньку появляться предприятия и было модно носить значки.

Деньги настолько быстро обесценивались, что на них нужно было быстро что-то покупать, потому как было не понятно, что будет с деньгами через месяц. У меня друг был, у него денег много было - помню, как он шел с двумя "Амаретто" по 200 рублей, а одет был в спортивный костюм за 1500. Просто немыслимые деньги!..

Голодный период был очень коротким. В 1993 году уже можно было все купить - когда появились вещевые рынки и ларьки.

Я приехал в Москву из Воркуты после армии и поступил в университет в 1988 году. Уже были талоны. Талонами на еду мы всячески пренебрегали, а талоны на бухло были ценностью. По талонам можно было получить, например, пшено. А зачем студенту, живущему в общежитии, пшено? Он его жевать сухим не будет, а варить - это слишком долго и трудно для нашего образа жизни. Поэтому ценились исключительно талоны на бухло. Ценились места, где их можно было отоварить - там все было непросто. Не во всех магазинах было. Надо было знать точки, там очереди были. В общем, все было с этим плохо. Пожалуй, это была единственная большая неприятность, с которой приодилось считаться.

Мы когда летом попали в Абхазию, в Сухуми - мы ахнули. Зашли в местный хозяйственный магазин и увидели на дальней полке штук пятнадцать сильно запылившихся бутылок - то ли "Лыхны", то ли "Псоу". Это, конечно, была совсем другая жизнь после московских реалий.

Прямо чтобы был голод - такого не было. По крайней мере, по меркам студенческой жизни. Всегда был какой-то кусок хлеба с колбасой, и никто не умирал.

Стипендия была. Но со второго курса я перестал ее получать, потому что первый курс закончил с каким-то адовым количеством троек. Я работал в театре "Сфера" гардеробщиком. Видел там, кстати, председателя Верховного совета Анатолия Лукьянова, пальто у него принимал. Платили мне 90 рублей. Этих денег хватало на то, чтобы жить самому, чтобы поддерживать окружающих, чтобы ездить в Ленинград по всяким личным делам и еще возить туда московское бухло.

МГУ с точки зрения бытовых удобств - место особенное. Там во всех зданиях всегда были столовые. Там и до сих пор цены значительно ниже, чем везде. Я не помню, чтобы там была плохая еда или плохой ассортимент. Вопрос был в деньгах: если есть рубль - ты сыт на весь день.

Одежда для нас большой ценности не представляла. Мы же были студенты, тем более общежитие, тем более мужская компания. Все приезжали с каким-то набором одежды. Изначально предполагалось, что этот набор тебе минимум до больших каникул. Были, конечно, люди, которые пытались жить гламурной жизнью, но я с ними не общался и этой частью жизни не интересовался.

В Воркуте был дефицит. До армии, я помню, в Воркуте были деньги, а купить было нечего. Когда открылись рынки и стали приезжать всякие люди (кавказцы главным образом) с баулами шмотья - это было, конечно, круто, но шмотье это было отвратительного качаства. Даже эти рынки потребительский голод удовлетворить не могли.

За джинсовый костюм просили 300 рублей. Это были совершенно безумные, неподъемные деньги. Ни я, ни родители этого себе позволить не могли.

Хуже стало после 91-го года, когда еду стали продавать на улице как некую ценность, которую не найдешь просто так. В 91-м этого еще не было.

Да. Я жил в Ленинакане (ныне Гюмри). После землетрясения школа так и не была отстроена - сначала была палаточная, потом какая-то фанерная. Мы выпускались в июне 92-го - как раз шло широкомасштабное наступление азербайджанской армии. Я помню, такое жалкое все было, даже некоторые из моих однокашников не хотели присутствовать. Война просто, ничего нету, электричества нету.

В декабре 91-го отец как-то пришел домой и сказал: "Мы спасены!". Азербайджанцы отключили газ в 1991-м году. И вдруг на два дня в Гюмри подали газ, но это было всего лишь на два дня. А потом целых шесть-семь лет без газа, без ничего.

...Я с 5 класса увлекся историей, читал очень много. Можно сказать, что с этого момента я был более чем политизирован. В 1989-м году я знал в городе точку, где продавали то есть самиздат (если приемлем этот термин для 89-го года). Это была самиздатовская газета, называлась "Независимость". Я их покупал за бешеные деньги. В 90-м году я был гиперполитизирован, потому что скупал все газеты, которые выходили. Скажем, выходили газеты на два месяца, на три месяца – и закрывались, естественно. У меня до сих пор эти издания сохранились.

У нас была семья коммунистов-националистов. Это характерный феномен для окраин Советского Союза. На периферии была не та ситуация, как в Москве. Начальник управления КГБ был нашим соседом, он знал, как мы думаем, что к нам заходит священник, освящает. В 87-м году уже были какие-то ростки, я бы не назвал это антисоветчиной.

Хотя у нас в семье традиции были давние: в 65-м году моего отца забирали в КГБ. Он был студентом в Ереване, распространял разные листовки с требованием построить мемориал к 50-летию геноцида армян в Турции. Отец стал коммунистом в 1986-м году – воодушевление было от перестройки. Поэтому отец пошел в коммунисты. Но когда в 88-м году Верховный совет отказался передать Карабах Армении, мама говорит: "А что будет-то?", - а отец: "Будет независимость". - "Как это так, независимость? Выйти из Союза? Да ты что!"

Тогда уже эти настроения были в Армении. Не так, как в Прибалтике, конечно. В Азербайджане об этом еще не думали, в Грузии - может быть. Здесь не шли на митинги Первого Мая и на ноябрьские. Записи посмотрите: народ повернулся и спиной сел к памятнику Ленину.

Интеллектуальная среда готовила почву для армянской государственности по меньшей мере с XVIII века. Была символика, были разные проекты конституции. А в 1918 году случилась такая оказия - и вот получилась республика Армения. В ужасном состоянии, конечно. Потом был этот сговор, назовем это так, между большевиками и кемалистами, в результате которого армянская Карсская область отошла Турции.

Но, что бы ни говорили, вот этот промежуток в 70 с чем-то лет – это была эпоха, действительно, взлета. Формировалась армянская интеллигенция, демографическая ситуация выправлялась. Да, были утраты - это сталинские репрессии, это 200 тысяч погибших во время Великой Отечественной войны - да, все это было, поскольку мы были частью Советского Союза. Но если посмотреть – вот до сих пор, 20 лет уже, мы живем с тем наследством, которые мы получили от советской Армении – оно огромно. Академия наук, разные институты, заводы, техническая интеллигенция, которую сейчас разбросало по всему земному шару.

В армянской истории - бесконечные войны, геноциды, катастрофы. А годы советской власти - это, скажем так, затишье. Это можно назвать и возрождением.

Мы должны учитывать контекст последних трех лет Советского Союза. Независимость была необходимостью. Последний шаг для Советского Союза была политика перестройки и гласности. Все верили в это, вот пример моего отца – он был ярым националистом, но он поверил. Вот гласность, перестройка – все это красиво, и все радовались – будет что-то новое… И в итоге ничего не вышло. Народ вышел на улицы с криками "Ленин, партия, Горбачев, перестройка", с портретами Горбачева. Давайте, говорят, разрешим национальные вопросы, оставшиеся от сталинской эпохи. Но в итоге появились танки, десантники, в итоге были жертвы – и всё, облом... И альтернативы независимости не было уже.

Армения стремилась выйти из состава СССР в соответствии с советской законностью. В декларации о независимости 1990 года было заявлено, что мы только начинаем процесс. Мы шли на это, даже несмотря на то, что нашим соседом была и остается враждебная Турция, даже несмотря на перспективу войны с Азербайджаном. Но советскую власть это не устраивало, и в результате была операция "Кольцо" - масштабная, с применением вертолетов и бронетехники.. Больше двадцати сел были депортированы, больше ста человек убиты. Это была последняя война советской армии - против армян Нагорного Карабаха.